Тема одиночества в нашем разобщенном мире волнует очень многих людей — верующих и неверующих, разного возраста и различных взглядов. О том, как одиночество осмыслить и как с одиночеством бороться, шла речь на встрече игумена Нектария (Морозова) с читателями, которая была посвящена выходу в свет его книги «Одиночество. Пути преодоления: в Церкви, семье и обществе» и состоялась этим летом в Москве, в культурном центре «Покровские ворота»

— Что Вас подвигло к откровенному разговору с читателями именно на эту тему? Некие внутренние выводы о своей жизни, о настоящем? Взгляд в будущее?

— Эта книга, как и другие случаи обращения к теме одиночества, была для меня, конечно, поиском ответов не только для аудитории — это были ответы, адресованные самому себе. Если говорить о личном переживании одиночества, моя жизнь настолько наполнена общением с людьми, что мне его крайне редко доводится чувствовать в том житейском смысле, который обычно в это понятие вкладывают. Лично я ощущаю одиночество особенно остро, сталкиваясь с вопросами, на которые ни у меня, ни у кого из окружающих нет ответа, на которые может ответить только Господь. Такие моменты в жизни священника бывают нередко, но они бывают и у любого другого человека. Я ощущаю одиночество в те мгновения, когда рискую совершить ошибку, которая может отдалить меня от Бога и сейчас, и в вечности, или же когда осознаю, что уже ее совершил. Я ощущаю одиночество, когда не могу ничем помочь тому или иному человеку, которому мне очень хочется помочь; когда нет никого, кто мне может дать совет, потому что все советы и все возможности прибегнуть к чьей-то помощи уже исчерпаны. Я могу найти эту помощь только у Бога, я буду ее искать — и либо я ее обрету и вместе с тем найду выход из этого состояния, либо я в этом состоянии останусь и не найду иного утешения, кроме Самого Бога,— и это тоже будет хорошо.

В этой книге я хотел сказать о том, что одиночество человеку необходимо. Это нечто созидающее человеческую душу. Но только не то одиночество, в которое человек бежит от людей, не то одиночество, на которое человек себя обрекает, говоря, что люди ему не нужны,— а совершенно другое одиночество, наполненное и любовью к Богу, и любовью к людям. К этому состоянию человек приходит тогда, когда не пытается заполнить в своем сердце человеческим общением то, что принадлежит только Богу, когда он понимает, что в какие-то моменты неизбежно будет один — с Господом наедине.

Когда-то я в течение многих лет постоянно возвращался к одной и той же мысли: вот будет прожита жизнь, всё останется позади, и я войду в тот отрезок своего земного бытия, когда всё, что было сделано,— уже сделано, и осталось только краткое время перед тем, как предстать перед Богом. Я думал: что тогда будет для меня важным? И пришел к тому, что единственный смысл, который может тогда мою жизнь наполнить,— это то, что я смог прожить ее хотя бы в какой-то степени ради Бога и главным в ней было желание с Богом быть. Для меня это и есть ответ на вопрос о том, как найти путь к преодолению земного одиночества — через стремление к жизни с Богом, которое проходит через всю жизнь человека. А совершается этот путь преодоления ежедневно, потому что мы каждый день сталкиваемся с ситуациями, когда можем к Богу приблизиться, а можем от Него отдалиться — это вопрос нашего выбора.

— Одиночество — часть русского национального характера, и это очень заметно, если сравнивать христианские общины разных конфессий на Западе и наши православные приходы. Мы можем поклониться знакомому нам человеку в храме, можем улыбнуться, расцеловаться, но чтобы люди реально ощущали за своей спиной силу и поддержку общины — такого у нас нет или почти нет. Почему так? Может быть, это какое-то побочное следствие православного мировоззрения?

— Я согласен с тем, что ситуация действительно такова, но дело здесь, безусловно, не в христианстве и тем более не в православном христианстве, потому что мы можем видеть, насколько сплоченные общины имеют православные греки, сербы. А в чем именно дело — вопрос сложный. Определенно могу сказать, что у нас пока далеко не во всех приходах вообще есть понимание того, что нельзя спасаться поодиночке. Если рядом с тобой кому-то плохо, а ты занят своим спасением и этого не замечаешь, твои «духовные» усилия ни к чему не приведут. А если это понимание есть, если настоятель уделяет время и силы тому, чтобы помочь людям узнать друг друга, если хотя бы постоянные прихожане постепенно начинают понимать, насколько важно для них быть вместе, интересоваться теми, с кем они вместе молятся,— то и община так или иначе складывается, несмотря на то, что Вы называете особенностями русского национального характера.

Преодолеть разобщенность в Церкви не так уж и сложно: для этого не нужно обладать какими-то сверхспособностями — нужно просто друг друга в храме замечать. Если, например, у человека есть автомобиль, на котором он ездит в храм, а где-то рядом с ним живет немощная бабушка, которая добирается на общественном транспорте, совершенно естественно, если либо сам человек это увидит и предложит ей свою помощь, либо священник ему о существовании этой бабушки скажет. Точно так же если мы общаемся, здороваемся в храме с человеком и вдруг видим, что его нет два, три, четыре воскресенья подряд, есть такое простое и естественное действие — позвонить ему и спросить, что случилось; можно хотя бы к священнику с этим обратиться, если мы сами не знаем его номера телефона. И когда всё это происходит день за днем, это складывается не просто в систему, а превращается в некий навык общей жизни. Если говорить конкретно про Петропавловский храм, где я являюсь настоятелем, у нас, конечно, много каких-то других недостатков в приходской жизни, но то, что многие в нем знают друг друга не только в лицо, но и по имени, и по жизненным обстоятельствам, дружат, пытаются по возможности друг другу помогать, определенно есть.

Если же говорить о разобщенности как о глобальной проблеме нашего народа, я, наверное, о ее причинах рассуждать не возьмусь. Думаю, что значительная часть наших исторических бед связана именно с этим — с нашей внутренней разрозненностью, с какой-то катастрофической незадачливостью, с неумением делать выводы из многократно повторяющихся ситуаций. И у каждого народа есть какие-то специфические проблемы, недостатки устроения, которые присущи ему на протяжении всей его истории и о которых его представители могут говорить с такой же болью, с какой сейчас говорим об этом мы.

— Вы говорите в своей книге о том, что каждый человек одинок в том числе в силу того, что он уникален — никто из окружающих людей его не может понять до конца. А как отличить, уникальность ли это в конкретном случае или гордыня — «я просто не такой, как все»?

— Есть такое правило, без которого христианская жизнь невозможна: не делай другим того, чего бы ты не хотел, чтобы делали тебе, и поступай с другими людьми так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой. Если человек живет согласно этому евангельскому установлению, он не будет одинок в человеческом отношении — и для него переживание одиночества не будет связано с чувством отчужденности от других людей, а значит, и с гордыней.

— По жизненному опыту можно сказать, что одиночество, как правило, испытывают люди более интеллектуальные, творческие, тонко чувствующие — и наоборот, люди особо не рефлексирующие, живущие более приземленными интересами, особо от этого не страдают. Как к этому относиться?

— Мне кажется, что это достаточно просто себе объяснить. Человек тонко чувствующий, человек думающий, как правило, серьезно воспринимает всё происходящее в жизни, а когда ты начинаешь задумываться о жизни всерьез, ты не можешь не видеть того, насколько она трагична. И с этой трагичностью ты так или иначе оказываешься наедине. Что же касается тех людей, которые, как Вы говорите, удовлетворяются меньшим, в таком случае и страданий может быть меньше, потому что человек не вникает в суть многих явлений. Но я очень сомневаюсь, что это может человека сделать счастливее, потому что в таком случае он проходит мимо жизни. Жизнь — настоящая, полноценная, не придуманная, а такая, какая она есть,— без страданий невозможна, потому что только тогда человек оказывается способным по-настоящему испытывать радость. И если ему предложить радость того человека, который не ищет ответов, а просто живет — благополучно, житейскими интересами, то он не удовлетворится ею, он предпочтет этому то, чем он живет.

— Заметила такую тенденцию: в Церкви очень много замечательных, добрых, образованных, жертвенных девушек, которые в свои тридцать и более лет не замужем. Они находят утешение в воспитании крестников, волонтерской деятельности, но на деле многие из них очень унывают от отсутствия своей собственной семьи. Как не отчаиваться, если твоя воля, даже такая благочестивая, как вступление в брак, не совпадает с волей Божией? Как понять, нужно ли принять ее или пытаться исправиться, чтобы приблизиться к своей мечте?

— Прежде всего хочу сказать, что в такой ситуации оказываются не только девушки — в ней точно так же оказываются и юноши, мужчины, и они приходят к священнику с теми же вопросами. И до всех, кто приходит, необходимо бывает донести сначала то, что нельзя относиться к семейной жизни как к какой-то мечте, а тем более — к единственной мечте. Когда желание вступить в брак приобретает для человека характер, определяющий всё его отношение к жизни и окружающим, что-то в нем появляется такое, что все от него бегут. Нужно быть живым, нужно интересоваться другими людьми — просто потому, что это люди, а не как кандидатами в мужья или жены. Возможно, что и тогда супружеская жизнь ни с кем не сложится, но тогда у человека будет его собственная жизнь, которой он всегда занимался, а не только лишь искал вторую половинку и в которой он может принести те плоды, которые угодны Богу.

Когда кто-то спрашивает: «Почему я еще не встретил любимого и любящего меня человека?» - я нередко задаю вопрос: «А самого себя Вы встретили?». Ведь очень часто люди вступают в брак, еще не поняв, кто они сами такие, и не менее часто это ничем хорошим не заканчивается. Так что Господь человека, который даже относительно самого себя в полной какой-то неопределенности находится, может Промыслом Своим уберегать. И наоборот, когда у человека происходит наконец встреча с самим собой, за этим нередко вскоре следует и другая встреча — со спутником или спутницей.

И еще, наверное, об одном нужно сказать: то, что касается вступления в брак, должно складываться естественно и просто. Не нужно ничего вымучивать, не нужно ничего искусственно создавать. Один человек встречает другого, начинает испытывать к нему какие-то чувства, понимает, что это любовь, для него становится очевидным, что и другой испытывает те же чувства к нему. Постепенно у этих людей складывается общая жизнь, которая становится в полной мере общей, когда они становятся мужем и женой. Если же всё складывается шиворот-навыворот, совершенно иным образом, есть большой риск, что эта семья разрушится и люди будут опять же страдать от одиночества.

— На мой взгляд, проблема одиночества людей, исповедующих православное христианство, очень усугубляется православным пониманием жизни как трагедии. Люди других вероисповеданий такой трагичности жизни не чувствуют. Может быть, нам нужно что-то менять в своем мировоззрении, и не будет такой глобальной проблемы одиночества?

— Я думаю, прежде чем ставить этот вопрос, нужно исследовать причины, которые заставляют скорбеть христианина. На самом деле, возьмем ли мы буддизм, возьмем ли мы ислам, возьмем ли мы индуизм, мы везде увидим переживание жизни как трагедии и попытку от этой трагедии уйти. И, наверное, лишь христианство не уходит от трагичности этой жизни, а пытается ее переосмыслить, найти выход, не игнорирующий ее, и Бог действительно дает человеку такую возможность.

Если же вам кажется, что именно православным христианам свойственны какое-то особенное уныние и драматизация жизни, которые их и приводят к одиночеству, причина этого только одна: мы просто очень немощные, слабые христиане. А если посмотреть на жизнь подвижников Церкви, то мы увидим совсем другую картину. Был, например, такой святой — преподобный авва Аполлос, о котором нам повествуют различные патерики. Он, когда видел лицо кого-то из братий своего монастыря скорбным, не мог этого понести. Он говорил: «Как ты можешь скорбеть? Христос за нас умер и даровал нам вечную жизнь. Господь бесконечно нас любит, а ты ходишь со скорбным лицом?». Это как раз то мироощущение христианина, которое должно быть всем нам свойственно, но поскольку мы не живем так, как авва Аполлос, нам не удается возвыситься над своим унынием, оно преобладает над нами зачастую.

— Здесь дело, наверное, не в унынии, а в том, что большинство людей просто не делает из жизни трагедию…

— Вообще, человек такое существо, которое способно прожить жизнь, не задаваясь очень многими важными вопросами, в том числе сознательно игнорируя все то тяжелое, скорбное, чем наполнена наша жизнь. Но разве смерть, которая уносит людей из этой жизни, и порою очень рано, и порою очень для нас близких, и порою в самый трудный для нас момент, — это не трагедия? Разве та несправедливость, которой наполнен весь  мир,— не трагедия? Думаю, что не ощущать этой боли, которой буквально пронизано все наше бытие, можно только в одном случае: если сердце омертвело и ничего не чувствует. Если же сердце живое, ты от этой трагичности никуда не уйдешь. И «не делать трагедии» ни из чего — это ложный путь. А верный путь — перерасти ее. Понять, как это сделать, можно только опытным путем: мы что-то преодолеваем, мы чувствуем боль, мы всем сердцем стремимся при этом к Богу — и нас появляется совершенно другое измерение этого преодоления. И так человек способен перерасти абсолютно все, любую свою беду. И одиночество — тоже.

— Как выбраться из своих обид, которые приводят к одиночеству и отравляют отношения с людьми?

— Как выбраться? Взрослеть. И опять же в каждой конкретной ситуации раз за разом перерастать то, что для нас трудно. Из-за чего, например, плачет и на что обижается двухлетний ребенок? Из-за того, что мама или папа не дали ему сесть в лужу и вымазаться песком, например. А для семилетнего ребенка это уже просто неактуально, он это перерос. Но он может плакать оттого, что игрушка сломалась, может швырнуть ее от обиды. И в семь лет такая реакция еще может быть, но когда взрослый человек ведет себя примерно так же — сидит и плачет над какими-то своими сломанными «игрушками», —  это говорит только об одном: он не хочет взрослеть, не хочет выстраивать адекватные отношения с окружающими вопреки каким-то проявлениям своего самолюбия. И более того, человек находит для себя в этом обиженном, безутешном состоянии какую-то странную сладость. Она порочна, и из этого обязательно надо выбираться.

— А как выбираться?

— На самом деле вопрос «как» очень сложен и даже неразрешим для человека, который не собирается ничего делать, и достаточно прост для человека, который с твердым намерением что-то делать начинает. Представьте, например, что вам задают вопрос: «Как выбраться из ситуации, когда утром очень хочется спать, а прозвонил будильник и нужно вставать?». Практически каждый из нас более или менее часто в такой ситуации оказывается. Что мы тогда делаем? Сначала с усилием хотя бы открываем глаза, затем приподнимаемся, спускаем одну ногу на пол, потом вторую… Здесь не существует каких-то сложных способов; есть только один способ — начать совершать какие-то действия, переходя от более простых к более сложным.

Очень важно в повседневной жизни регулярно преодолевать себя в чем-то элементарном, тогда и в более сложных, болезненных обстоятельствах нам будет более понятно, как справляться с ними и справляться с собой. Поэтому так важен опыт поста: это один из тех элементарных навыков преодоления себя, которые человеку обязательно нужны.

— Я так понимаю: для того чтобы избавиться от одиночества, нужно найти самого себя. Какие шаги для этого можно предпринять?

— А как вообще можно познакомиться с каким-либо человеком, как можно его узнать? Для этого недостаточно просто видеть его изо дня в день, знать о его существовании — нужно вступить с ним в общение. И чем больше мы способны в этом общении сами открыться человеку, тем, соответственно, мы глубже сможем познать его. А открываться бывает непросто — это всегда определенный риск. Мы можем столкнуться с чем-то, что будет для нас больно, но если мы всего этого не боимся, нам может в свою очередь открыться в этом человеке нечто такое, чего бы мы никогда не узнали, на всё это не решившись. И, как это ни чудно прозвучит, нужно точно так же общаться с самим собой — как можно чаще, глубже, искреннее, не проходить мимо самого себя.

Что это значит? Опять-таки ответ на этот вопрос лежит в области практики. Как только человек начинает пытаться с самим собой общаться, он понимает, о чем идет речь. И для начала, наверное, нужно постараться почаще задаваться вопросом: «Кто я?», упраздняясь при этом от всего того, чем наполнена наша жизнь, и заглядывая вглубь своего сердца. Это на самом деле еще труднее и еще болезненнее, чем глубокое общение с другими людьми, потому что другой человек может нас обидеть, может нас оттолкнуть, и мы можем от него отойти, а то, что сокрыто в нашем собственном сердце, бывает гораздо тяжелее и прискорбнее для нас, но уйти нам от этого решительно некуда. Однако не нужно бояться того, что мы внутри самих себя можем обрести. Когда человек находит самого себя, он может изжить с Божией помощью всё то, что его душу уродует. И это единственный путь к Богу, в котором и заключается подлинное избавление от одиночества, — познать самого себя, познать свое сердце и это сердце к Богу обратить.

— Вы употребили здесь образ человека, который плачет по сломанной игрушке. У меня есть такое предположение, что это на самом деле есть то, через что человек идентифицирует себя — через отношение к этой игрушке. Через это внутренний мир человека приобретает какие-то очертания…

— Понимаете, здесь есть риск свою жизнь формализовать. Когда мы держимся за что-то просто потому, что считаем, что должны за это держаться, что без этого потеряем самих себя, в этом, как ни парадоксально, и есть самая большая опасность потери самих себя. Ведь жизнь, безусловно, это путь, который нам Господь дает, и она наделена смыслом уже постольку, поскольку это Божественный дар, а какие-то частные смыслы человек отыскивает уже самостоятельно. И в каждом мгновении этого пути тоже заключается смысл — его нужно проживать, нужно идти туда, куда нас Господь ведет. А когда мы решаем, что должны остановиться, потому что сломалась игрушка, к которой мы были так привязаны и которая была так для нас важна, мы оказываемся неспособны идти дальше. И понятно, почему в этой ситуации мы чувствуем себя одинокими: потому что не смотрим на то, что Господь хочет нам еще в этой жизни показать, чем Он хочет нас удивить, чему Он хочет нас научить. Мы остались там, у этой песочницы, и около нее горько проливаем слезы и опять-таки не хотим взрослеть. Мне кажется, что не имеем мы на это права.

Подготовила Елена Сапаева

Источник: Православие и современность