Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!
Мы говорим, братия и сестры, что дни Великого поста — это особое время, время покаяния, время сугубого внимания к себе, время исправления в нашей жизни того, в чем обличает нас наша христианская совесть. И это действительно так. Наступает пост, и что-то неуловимо меняется вокруг нас, мы словно входим в какую-то иную духовную атмосферу. Мы начинаем гораздо глубже видеть свои недостатки, вспоминаем прежде соделанные грехи, слушая слова Покаянного канона, в самих себе, в собственной душе видим те падения, образы которых представлены нам великим критским песнописцем. Порой мы даже проливаем о своих грехах слезы, наши сердца каким-то необъяснимым внутренним чувством начинают ощущать ту неизреченную небесную Красоту, которая есть наш Господь, и в свете этой Божественной Красоты мы видим свое собственное безобразие, видим свои души в язвах бесчисленных страстей, познаем свою нищету, свое недостоинство. И от этого чувства рождается желание измениться, стать лучше, мы точно тянемся к приоткрывающемуся для нас небу, боясь, что вот-вот, и оно снова затворится.
Мы решаемся что-то изменить к лучшему в своей жизни; исповедуясь, обещаем положить начало исправлению: что-то замысливаем, что-то важное и доброе планируем в отношении самих себя. Но с течением времени, братия и сестры, наша решимость ослабевает, мы вновь в чем-то уступаем себе, своим недобрым навыкам, отступаем все дальше и дальше от того, что задумывалось и намечалось нами сделать. Наконец проходит пост, и мы видим, что не сделали практически ничего из того, что собирались, или же сделали, но ничтожно мало. Иногда от осознания этого бывает очень горько, и мы действительно чувствуем, что потеряли безвозвратно данное нам на покаяние время и этого Великого поста, чувствуем, что небо снова как бы закрылось для нас и не дана нам его сияющая красота.
Иногда мы даже и не замечаем толком своего отступления, говорим себе: «Ну что же, этот пост не последний, придет еще время поста, время покаяния, и мы воспользуемся им». И порой именно так, в подобных словах и помыслах ложного самоутешения, проходит вся наша жизнь. Проходит жизнь, а мы словно замерли на месте, не будучи в силах что-то по- настоящему изменить в себе.
Почему же, братия и сестры, мы так непостоянны в своем стремлении к сердечной чистоте? Ведь не о чем-то малозначащем, второстепенном пренебрегаем, не печемся мы. Наше спасение, наша будущая участь зависят от нас, а мы остаемся в каком-то безвольном нерадении, наши души действительно, по слову преподобного Андрея, спят, не разумея, что сон этот в любое мгновение может прерваться неожиданным пробуждением в вечности.
Нас постоянно обманывают два жестоких, безжалостных по отношению к нам врага: это мир, лежащий во зле, и его лживый, богоборный князь. И, пожалуй, именно этот обман — обольщение миром, признание его чем-то истинным, непреходящим — оказывается для нас страшнее всего. Мы всецело отдаемся этому миру, поглощаемся его суетой, логика мира овладевает нашим умом, нашим сердцем, и в нас просто не остается места для слова евангельского. Почва нашей души для Божественного слова делается сухой, неспособной к произращению добрых плодов. Мирская логика всегда побеждает в нас логику евангельскую, оказывается ближе, понятнее, естественнее для нас.
Мир представляется нам прекрасным, желанным; он делает нас мертвыми для жажды небесного. Преподобный Исаак Сирин, великий подвижник и величайший духовный философ, говорит о мире такие горькие, нелицеприятные слова: «Мир — это блудница, которая взирающих на нее с вожделением красоты ее привлекает в любовь к себе. И кем, хотя отчасти, возобладала любовь к миру, кто опутан им, тот не может выйти из рук его, пока мир не лишит его жизни. И когда мир совлечет с человека все, и в день смерти вынесет его из дому его, тогда узнает человек, что мир подлинно льстец и обманщик»[1]. Но тогда, братия и сестры, будет уже слишком поздно и это неожиданно открывшееся нам знание не принесет уже никакой пользы.
Что же делать нам сейчас, доколе еще есть время делания, когда мы можем изработать свое спасение? Как пробудить нам от сна свои души, отрезвиться от упоения житейской суетой?
Святитель Феофан Затворник[2], отвечая на этот вопрос, говорил, что нам необходимо зажечь вокруг себя беду. Зажечь беду, то есть понять, насколько опасно то положение, в котором мы пребываем, почувствовать, что мы находимся буквально посреди пылающего огня, который в любое время может совершенно уничтожить нас[3].
Мы должны всмотреться в себя, в свою жизнь, в свои дела и слова, в свои помыслы и сердечные чувства. Всмотреться и ужаснуться, насколько далеко все это, сущее в нас, от той совершенной святости и чистоты, которую заповедует нам Господь. Далее нам нужно понять — понять не только умом, но и сердцем, — что насколько мы далеки от заповеданной чистоты, настолько же близка к нам всегда подкрадывающаяся нежданно и нежеланно смерть. С чем мы отойдем отсюда, когда придет она за нами, с чем явимся пред Престолом Небесного Судии, перед которым она обязательно поставит нас? Эти мысли страшат, они тягостны, подавляют нас, мы всячески стремимся уклоняться от них. Хотя только они-то по-настоящему спасительны.
И не однажды, не при случае должно нам размышлять об этом горьком, скорбном, но важнейшем событии нашей жизни — о смерти: святые отцы всем, желающим спасения, заповедали память о ней как постоянное, неизменное делание, увещевая никогда не расставаться с ней. Преподобный Филофей Синайский[4], один из подвижников, чьи писания вошли в состав пятитомного Добротолюбия[5], пишет о памяти смертной так: «Узрев однажды ее красоту и духом, а не оком усладившись ею, я возжелал стяжать себе ее в сожительницу на целую жизнь, возлюбив ее благообразие и благолепие. Эту дщерь Адамову, то есть память о смерти, жаждал я всегда иметь сожительницею себе, с нею спать, с нею беседовать и вместе с нею исследовать, что имеет быть со мною по отложении тела сего»[6].
Память о смерти вначале и на самом деле, как говорят об этом, тяжела и прискорбна для души. Но те, кто навык ей, узнают, что именно она, как это ни удивительно, приносит впоследствии душе истинную свободу и успокоение. Душа наша, созданная для вечности, наш дух, это таинственное Божественное вдохновение в нас, не могут не тяготиться ложью этого мира, им тесно в тех рамках, в которые стремится загнать их скоропреходящее время земного бытия. Наш дух ощущает, что смерть, как сказано в одной из стихир последования погребения, действительно есть разрушение лукавого торжества суеты[7]. Наша душа ощущает эту жизнь как сон, а смерть — как пробуждение, как рождение в ту жизнь, для которой она первоначально была предназначена.
В нас от рождения сокровенно знание того, что, по слову апостола Павла, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище; только бы нам, — добавляет он,— и одетым не оказаться нагими (2 Кор. 5, 1-3).
Не сочтем, братия и сестры, излишним для себя это напоминание и мы. Потщимся стяжать эту драгоценную память, память смертную, чтобы она сделалась и нашим достоянием. Для приобретения ее святые отцы советуют человеку чаще помышлять о конечности своего земного бытия. Просыпаясь, человек должен помыслить о том, что новый, едва начавшийся день может стать в его жизни последним. Ложась в постель, подумать, что, возможно, она станет для него смертным одром. В самой жизни своей человеку необходимо изыскивать то, что может напоминать ему о неминуемом исходе из сей земной юдоли. Бегущие по циферблату стрелки часов; солнце, неуклонно движущееся от востока к западу; печальная весть о кончине близкого, дорогого нам человека — все это свидетели бренности, скоротечности нашего нынешнего существования.
Наконец, очень полезно бывает человеку хотя бы однажды в день, закончив уже все свои дела, отрешившись от всех забот, по- настоящему глубоко поразмыслить о времени своего исхода; поразмыслить о тех Ангелах, которые, получив от своего Небесного Владыки повеление принять нашу душу по исходе ее из тела, уже не дадут нам ни ослабы, ни отсрочки, помыслить о том, как будет ужасаться тогда и томиться наша душа, как многое захочется изменить, поправить в прожитой жизни и как ничего уже нельзя будет сделать; поразмыслить о том неведомом пути, которым пойдет она, оставив тело, о демонах, которые встретят ее тогда, как беспощадные обвинители. И, наконец, поразмыслить о том, как предстанет она пред своим Создателем и Судией, Которого столько раз отвергалась и предавала; предстанет, чтобы услышать от Него всего лишь два слова: «прииди» или «отыди».
И вот к этому-то еще только грядущему Суду надо приковаться мыслью, чтобы сокрушилось наше сердце, осознать, что от дел наших нет нам оправдания, чтобы глаза наши источили слезы, омоющие скверну греха, чтобы эти слезы, самая память о них сохраняли нас впредь от беспечного и самоохотного служения своим страстям.
Это сокрушение приведет нас к тому, что всякое дело, всякое слово, всякий помысл свой будем испытывать памятью о смерти, о Суде Божием и своем ответе на нем, чтобы меньше стало в нашей жизни предосудительных помышлений, речей и поступков.
И не надо, братия и сестры, думать, что сердечное сокрушение и смертная память превратят наше существование в безотрадную муку. Нет, в самом сокрушении этом и памяти о смерти сокрыто величайшее утешение, совершенно неведомое тем, кто несется по жизни в каком-то нескончаемом веселии. Господь милостиво призирает на добровольное мученичество человека, на его духовное делание, его покаянный труд и растворяет скорбь утешением, дает ему познать благодать радостопечалия, или, как говорят еще святые отцы, радостотворных слез. Человек, непрестанно осуждающий и при жизни оплакивающий свое недостоинство, не находящий себе оправдания пред лицем Божиим, нежданно обретает надежду в ощущаемой им самой глубиной своего сердца милости Божией, опытно познаёт, каких именно грешников пришел на землю спасти Христос, и себя самого видит в числе их.
Мы говорим сейчас о смерти, братия и сестры. И, невзирая на все наши доводы, убеждающие в необходимости памяти о ней, в ком-то, возможно, все равно остается чувство неудовлетворенности, недовольства оттого, что мы затронули эту скорбную тему. Но сам Великий пост, время, когда человек как бы умирает для мира, для его увеселений, когда цвет церковных облачений, обычно светлый и радостный, меняется на черный, точно погребальный цвет, сам пост естественно напоминает нам все о том же: его завершение, его венец, Страстная седмица — воспоминание о смерти, которую претерпел за нас Господь, чтобы даровать нам нескончаемую жизнь. И память об этой смерти, о той ответственности, которую налагает она на нас, не менее спасительна, чем память о смерти нашей.
Восприимем же, братия и сестры, в свои сердца исцеляющий, благотворный страх Божий, не будем убегать, прятаться от него. Призовем этот страх перед ответом на Страшном суде в помощники себе в трудах над покаянием и самоисправлением и познаем, сколь могуществен и сколь действен он. И, увлекаясь снова и снова худым навыком, не будем унывать и изнемогать, но вновь и вновь будем омывать свои раны слезами сокрушения. Не дадим своей душе успокоиться и погрузиться в сон нерадения, но неустанно будем тревожить и уязвлять ее тою же памятью смерти. И если мы пребудем в этом подвиге до конца, то смерть не застанет нас неготовыми к ней. Господь не отвергнет нас, но почтит нашу верность, наше неуклонное стремление к Нему и дарует нам насладиться Его вечной, непреходящей Пасхой, той вечной радостью и вечной жизнью, которую Он уготовил для тех, кто всю свою земную жизнь посвятил умерщвлению в себе греха. Аминь.
[1] Творения иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина. Слова подвижнические. Сл. 21. [Репринт. воспр.: Сергиев Посад: Типография Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1911.]. М.: Правило веры, 1993. С. 83.
[2] Святитель Феофан Затворник Вышенский (в миру Георгий Васильевич Говоров; 1815–1894) — епископ Тамбовский (позднее — Владимирский); подвижник веры и благочестия, богослов, публицист-проповедник. С 1847 по 1855 г. служил в Русской Духовной миссии в Иерусалиме и Константинополе; был преподавателем в духовных заведениях. В 1857 г. назначен ректором Санкт- Петербургской духовной академии, в 1859 г. хиротонисан во епископа Тамбовского и Шацкого, а через 4 года переведен на Владимирскую кафедру. В 1866 г. был отправлен на покой в Успенскую Вышенскую пустынь Тамбовской епархии. В 1872 г. ушел в полный затвор, посвятив свою жизнь молитве и литературно-богословской деятельности. Его сочинения по христианской нравственности, толкования слова Божия, переводы писаний святых отцов, ответы на многочисленные письма, приходящие со всех концов России, стали для христиан практическим руководством на пути спасения. Наиболее значительные труды — «Письма о христианской жизни», «Добротолюбие» (перевод), «Толкование апостольских посланий», «Начертание христианского нравоучения». Мощи святителя покоятся в Свято-Успенском Вышенском монастыре Рязанской епархии, а память празднуется 23 января.
[3] Феофан Затворник, свт. Письма о христианской жизни. Поучения. Собрание писем. М.: Правило веры, 2003. С. 16.
[4] Филофей Синайский — инок и игумен синайской обители «Купина»; жил в начале IX в. До нас дошли его труды «О бодрствовании и молитве 40 глав» (на русский язык переведено под заглавием «Сорок глав о трезвении»), «О бодрствовании и хранении сердца», «О тречастности души, бодрствовании и молитве», «О хранении ума и смиренномудрии», «О том, что хранением сердца соблюдаются и Христовы заповеди».
[5] «Добротолюбие» (греч. filoKaleiv— «филокалия») — сборник духовных произведений православных авторов IV— XV вв. Большая часть текстов принадлежит к традиции исихазма. Сборник составлен Никодимом Святогорцем и Макарием из Коринфа и был впервые опубликован на греческом языке в 1782 г. На славянский язык «Добротолюбие» переводил Паисий Величковский, первый и главный перевод которого вышел в 1793 г. Позднее большую работу по переводу на русский язык, составлению и дополнению сборника проводил святитель Феофан Затворник.
[6] См.: Преподобного отца нашего Филофея Синайского 40 глав о трезвении // Добротолюбие. Репринтное издание [Добротолюбие в русском переводе, дополненное. Том III. Издание 2-е. Типо-Литография И. Ефимова. Большая Якиманка, собственный дом. 1900]. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1992. С. 403.
[7] Стихиры последования отпевания мирян, глас 2. Подобны: «Егда от древа».